Читать интересную книгу "В джунглях Москвы. Роман - Пётр Фёдорович Алёшкин"

из-под него.

В коридоре остановились возле двери комнаты Клавдии Михайловны. Тихо и действительно жутко.

– Постучать? – шепотом спросил Роман.

– Может, не надо, спит…

– А вдруг… – испуганно взглянул Палубин на жену.

Она поняла и съежилась.

Роман постучал и позвал:

– Клавдия Михална!

Тишина.

Постучал и позвал громче.

Снова тишина. Ира начала дрожать.

– Откроем? – взглянул на нее Роман.

– Я боюсь…

– Будь здесь, я сам, – ему тоже было жутко, но, кроме него, некому идти в комнату, и он надавил ладонью на дверь. Она заскрипела в тишине. Ира, дрожа, потянулась через его плечо, чтобы заглянуть в комнату.

– Уйди! – оглянулся и шепотом прикрикнул на нее Роман.

Приоткрыв дверь так, чтоб можно было войти, он перешагнул порог и в полутьме увидел старушку на кровати. Она лежала на спине под одеялом. Обе руки лежали сверху.

– Клавдия Михайловна! – позвал Роман.

Старушка молчала.

Палубин нащупал на стене выключатель. Клавдия Михайловна никак не отреагировала на ярко вспыхнувший свет. Лежала тихо. Лицо ее и руки на одеяле были одного бледно-желтого мертвого цвета. Роман выключил свет и вытеснил спиной пытавшуюся взглянуть на кровать Иру.

– Умерла? – Она сжимала халат у горла рукой и глядела на него.

– «Скорую» пойду вызову. – Телефон был на улице возле соседнего дома.

– И я… я боюсь…

– А Соня проснется? Сиди. Ступай к ней!

– И милицию вызови.

– Зачем?

Роман натягивал куртку. Говорили они шепотом.

– А как же… А если подумают, мы убили…

– Мы? – Роман остановился у двери.

– Из-за комнаты.

Роман посмотрел на Иру, осмысливая ее слова, и молча вышел, думая об услышанном. Действительно, комната старушки теперь могла достаться им. Но они еще не стояли на очереди на жилье в райисполкоме. Документы подали два месяца назад, но утверждения пока не было.

6

Похороны Клавдии Михайловны состоялись через три дня, в субботу. Родственников у нее не было. Роман утром съездил к Егоркину, попросил помочь: хлопот много. У Ивана были в тот день земляки – зять Колька Хомяков и Дима Анохин. Они тоже взялись помогать. Дима был старше всех по возрасту, поопытней, да и работа его позволяла отлучаться, он был редактором в издательстве, и постепенно все заботы по организации похорон оказались на его плечах. Ребята были на подхвате, делали то, что говорил он. В день похорон к ним присоединились Маркин и Борис.

Гроб привезли к дому, поставили у подъезда на две табуретки, чтоб могли попрощаться с Клавдией Михайловной знавшие ее люди. Борис настаивал, чтоб из морга сразу везли на кладбище. Зачем, мол, время терять. Но Маркин и Анохин не стали его слушать. Клавдия Михайловна всю жизнь прожила в этом доме. Многие ее знали, хотя последние лет восемь она только в теплые летние вечера выползала на улицу посидеть на скамейке. Теперь гроб стоял на солнце возле той самой скамейки. Около него с печальными лицами толпились старушки, глядели на подругу скорбными глазами, прощались. Пахло сосной, лесом. Еловые ветки разбросаны по мокрому тротуару, торчали из щелей деревянных бортов машины, ожидавшей неподалеку.

Вернувшись с кладбища, собрались на поминки в комнате Клавдии Михайловны. Еду готовили Ира с Галей и жена Анохина. На кладбище они не ездили. Утром, когда решили печь блины, выяснилось, что никто из них не умеет замешивать тесто. Оказалось, Дима мастер этого дела. Позвали его.

На поминки пришли две грустные молчаливые старушки в черном. Как выяснилось, школьные подруги Клавдии Михайловны. Анохин стал расспрашивать их об усопшей. Старушки, застенчивые от одинокой жизни, чувствовали себя неуютно среди незнакомых молодых людей, отвечали односложно: жила, работала, срок настал – на пенсию вышла. Одинокая почему? Не всегда была одинокая. Муж был, дети. Муж на войне пропал, а девочка в голод после войны зачахла. Замуж не вышла? Не видная была, да и мужа помнила – хороший был. И куковала одна… Хвалили ребят, что с честью похоронили Клавдию Михайловну, говорили, что зачтется им это. Жизнь такая, что на добро непременно добром откликнется, а на зло злом.

Поминали подругу они недолго. Ушли. Ребята поговорили еще о Клавдии Михайловне, об одиноких старухах: сколько их, брошенных, по деревням кукует, помянули усопшую еще раз и начали обычные для этого времени застольные разговоры. Маркин расспрашивал Анохина о польской организации «Солидарность», откуда она взялась? Кто ей руководит и чего добивается? Он думал, что Дима, работая в издательстве, знает и то, что не печатают.

Дальше разговор зашел о делах в нашей стране. Говорил Анохин. Колька Хомяков, Маркин и Егоркин слушали. Ира сидела возле них молча, изредка поворачивалась к Соне, отвечала дочери, подавала блин или вытирала ей липкие, в меду губы. Борису разговор парней был неинтересен. Он скучал. Заметив, что Роман оценивающе оглядывает комнату, спросил:

– Хочешь, сделаю, комната ваша будет?

– Ты? – обрадовался Роман. Глаза его заблестели. Он подался к Борису. – А как?

– Это мое дело, – усмехнулся небрежно Борис. – Были бы бабки… Все можно сделать: все продается и покупается.

Анохин услышал его последние слова, прервал себя, разговор как раз шел о нравственном разложении народа, обернулся и сказал резко:

– Не все!

– Все, все, – улыбался, кивая, Борис. – Так есть и так будет!

– Нет, так не будет!

– Будет, будет, – улыбался Борис, словно от него зависело, быть этому или нет.

– Не может так вечно продолжаться, не может…

Возвращался Егоркин домой хмельной, угрюмый. Галя решила заехать к родителям, тянула его с собой, но он отказался: в таком состоянии не хотелось. Лучше поспать. Стоял в автобусе на задней площадке, смотрел в окно, как течет асфальт из-под колес, вспоминал слова Анохина и думал: «Что же происходит? Почему лицемерие, любовь к роскоши, разврат разливаются по стране? Почему забыли об Отечестве, о России? Что за сила руководит этим? Ведь все пропагандисты, печать, телевидение, правительство говорят правильные слова, призывают к чистой, честной жизни, а жизнь движется в другую сторону. Кто указывает путь? Почему царствует вожделение, корыстолюбие, все идеалы высмеиваются, будто все это лишь высокие слова? Куда делись благородство и сердечная простота? Кто вырвал их из сердца русского человека? Где честь и великодушие, которыми славилась русская душа? Золото, золото, жажда золота, наживы, разгул низменных страстей все больше охватывают человека? Откуда взялись эти качества, кто привил их русскому человеку? Где смирение, умеренность, честность, воздержание, самоотречение, сострадание и уважение к слабым и униженным? Почему нравственность осмеивается? Почему торжествует принцип – ни стыда, ни жалости? Кому выгодно разложение устоев семьи, государства?»

7

– Егоркина, к начальству! – заглянула в технический кабинет секретарша Люба.

– Люба, зайди! Зайди на секундочку! Прикрой дверь! – возбужденно заговорили техники полушепотом.

Секретарша вошла, оглянувшись в коридор, прикрыла дверь.

– Ну, как она? Как люди?

Вчера кабинет начальника ЖЭКа заняла Жанна Максимовна Загальская. Сегодня она вела свой первый прием населения по личным вопросам. Люба поняла, что техникам интересно, с каким настроением выходят люди из кабинета начальницы, и заговорила быстро:

– Довольные все – страсть! Говорят, наконец-то деловой начальник появился…

Галя не слышала, что еще говорила Люба, вышла и направилась к начальнице. В кабинете напротив Жанны Максимовны сидела женщина лет сорока пяти в шубе из искусственного меха цветом под шкуру леопарда и в пушистой лисьей шапке. У начальницы вид был приветливый, но серьезный.

– Садитесь, Галина Васильевна… Вы вчера делали обход квартир в двадцать втором доме? – обратилась она к Егоркиной.

– Да. Он становится на капитальный ремонт. Я составляю дефектную ведомость…

– А в семьдесят третьей квартире были?

– Не помню… Я во многих была. У меня записано.

– Были, были! – подхватила женщина, слушавшая разговор. – У нас в умывальнике трещина, а вы сказали, что сами виноваты, и менять надо за наш счет.

– Я вас не помню… – растерянно проговорила Галя. Память на лица у нее была хорошая. Она чувствовала, что не ошибается: вчера с этой женщиной не разговаривала, а треснутых умывальников в доме полно. – У меня все